“Дорогой мне человек, перекинемся душевным
словом…”
О знаменитом мастере устного рассказа, который
был богат видом из окна и утренними часами
Желтый автобус
Лет уже двадцать назад проходил я студенческую
практику в вологодской газете. Редактор отправил
меня в командировку по письму в райцентр Сямжа.
Ехал я туда часа два, а по дороге все бормотал про
себя: “Сямжа, Сямжа…”, будто пробовал на вкус
новое слово. Мне казалось, что оно горчит и сушит,
будто траву жуешь. Даже какая-то опасность
ощущалась в этом слове…
Вот приехал на сямженскую автостанцию, стал
ждать местного автобуса. Он и подкатил вскоре –
потрепанный, с остатками желтой краски на боках.
В автобусе женщины весело и бойко говорят о
чем-то, смеются. Я испугался – не надо мной ли
смеются – и забился на дальнее сиденье.
Прислушиваюсь к разговору и еще больше пугаюсь –
не понимаю, о чем речь. Говорят люди по-русски –
это я слышу, а слов не понимаю ни одного. Будто за
границей оказался. Только к концу того длинного
летнего дня я стал понимать, что мне люди говорят,
привык к их певучему произношению.
Тогда я впервые понял, что язык, которым мы
говорим в городе, – это асфальтированная дорожка
вдоль большой, как Волга, реки. А вот эта река с
тысячью притоков и несметным множеством
ручейков и есть живой, как говорил Владимир Даль,
великорусский язык.
Борис Викторович Шергин, сказитель, художник,
писатель, все свои призвания употребил не на дело
собственной славы, а на сохранение живого
русского слова во всем его тысячелетнем течении.
Жаль, что его заслуги до сих пор особо не отмечены
в учебниках русского языка и литературы, а книги
Шергина выходят сейчас так же редко, как и при его
жизни. Недавнего столетнего юбилея Бориса
Викторовича Москва не заметила, а ведь Шергин
прожил в столице почти неотлучно всю свою
взрослую жизнь – с 1922 года. Здесь его и проводили
в последний путь на Кузьминское кладбище в
семьдесят третьем. Из писателей на похоронах был
только Юрий Коваль. Потом он написал
замечательные воспоминания о Борисе
Викторовиче. “Писать о Шергине никак не решался,
все казалось, это будет второе прощание. В
ненаписанном есть жизнь, ненаписанное – это еще
не пережитое окончательно. Как будто даже есть
шанс снова зайти на Рождественский, услышать
доброе слово…”
Шергин жил в доме на Рождественском бульваре. А
до этого – в полуподвальной комнате в Сверчковом
переулке. В низкое окно этой комнаты прохожие и
машины брызгали грязью, мальчишки сколько раз
попадали мячом, играя в футбол… Что можно было
разглядеть в это бедное окошко? А Шергин видел в
него всю красоту мира. “Утром открою оконце, и в
мой подвал глянет вечное светлое небо. Открою и
страницу Евангелия, отсюда в… убогую мою душу
начнет струиться весна вечной жизни…”
Ни Евангелия, ни икон никогда не прятал Шергин.
Ходил в церковь не таясь. Никому, кроме Бога, не
кланялся. Жил в привычной нищете, подлинно нищими
считал тех, кто обменял совесть на пайки, ордена и
автомобили с персональными шоферами.
Печатали его редко – за всю жизнь у Шергина
вышло шесть или семь книжек. А главная его книга,
“Дневник”, до сих пор не издана. В советские годы
былины и сказания Шергина проходили по ведомству
фольклора, литературных древностей. Языку
русского Севера отказывали в праве считаться
живым, сегодняшним. Ведь он по духу своему не мог
служить пропаганде. Всякое канцелярское,
уродливое слово на фоне такой луговой красоты
было бы отторгнуто, разоблачено, как мертвый
сухостой.
Вот и сейчас “нет спроса” на Шергина. Русский
язык – будто лес после пожара. Только и виднеются
повсюду тлеющие иноязычные названия. Говорим,
кажется, на одном языке, но детям уже не вполне
ясно, о чем толкуют старики, а для стариков что
молодежный сленг, что речи наших политиков –
чистая тарабарщина. Того гляди, придется не
только Шергина и Бажова, но и Пушкина переводить
детям с русского на русский.
Беседы с дождями
“Иной раз ранней весной… пойдет отец на бор
охотиться… Ступаем по мху, по мягким оленьим
путищам, и он мне рассказывает о зверях, о птицах,
о рыбах, как они живут, как их добывают, как язык
животных понимать…”
Борис Шергин родился за четыре года до
наступления двадцатого века. Отец его, Виктор
Васильевич, был известным человеком в
Архангельске – главный механик Мурманского
пароходства, корабельный мастер первой статьи,
талантливый художник.
Отец иногда на полгода уходил в море, и вся
семья жила, прислушиваясь к тому, что происходит
на море, в небе…
“…Заплачет в трубе норд-вест. Мама охватит нас
руками:
– Ох, деточки! Что на море-то делается. Папа у
нас там!..”
Когда мальчик вырастет, он по-прежнему будет
чутко прислушиваться к жизни моря, травы и неба,
он найдет десятки, если не сотни, удивительных
слов для определения цвета облаков, утренней и
вечерней зари…
Он говорил с дождями. “Дождь-то знает, что я его
слушаю… все мне обскажет”. Дружил с деревьями.
“Бродя по городу, я все остановлюсь да
полюбуюсь… дак и поглажу дерево…” Просыпался и
в Москве рано-рано, вместе с кошкой Уляшкой, тихо
отдергивал занавеску, выглядывал в переулок,
потом шел проведывать небо. Так и записывал потом
в дневнике: “Ходил сейчас проведывать чашу мою
небесную…”
Последние свои годы Борис Викторович провел
почти в полной слепоте, но и тогда ждал всю ночь
рассвета, когда переплет окна обозначится…
Всю жизнь он хранил матушкин берестяной туесок
из-под морошки. Часто открывал его, чтобы
услышать запах родины. Так же бережно он хранил
все, что ему рассказывали отец и мать. Из этих
рассказов и сложилась в 1924 году его первая книжка
северных сказаний. Странно она, должно быть,
выглядела – вокруг перевернутый, разрушенный до
основания миропорядок, а книга полна
величественного спокойствия, тишины и мудрости.
“…Малая вода пошла на большую, и тут море
вздохнуло. Вздох от запада до востока прошумел.
Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели…”
В те же двадцатые годы Шергин стал выступать с
чтением былин и сказаний и этим зарабатывать
себе на хлеб. Он и в Москву тогда из-за этого
перебрался. Мастерство устного рассказывания
Шергин никогда не утрачивал, и известно, что в
50–60-е годы его записывали на радио. Где-то в
фондах хранится голос Бориса Викторовича, и как
жаль, что такое сокровище остается втуне. Ведь не
то что услышать, почитать Шергина – радость. Его
слово всегда будто с мороза – чистое до
хрустальности. Такие книги не столько глаза
читают, сколько душа.
Борис Викторович обращался к читателю: “Ты,
дорогой мне человек, перекинемся душевным
словом…”
Как же мы сегодня истосковались по
уважительности, как необходима нам сейчас
душевная стройность и тихость беседы, без этой
погонялки теле- и радиоэфира: “У нас осталось
несколько секунд до новостей…”
Как хотелось бы услышать Бориса Викторовича…
Но, может статься, еще услышим, а пока перелистаем
его “Дневник”, запасемся добротой. “Час в добре
пробудешь, – говорил Шергин, – все горе
забудешь…”
Дмитрий ШЕВАРОВ
Рисунок Бориса ШЕРГИНА
Из дневника Бориса Шергина (1944–1953 гг.)
Поздний вечер, а за домами стоит еще тихая заря.
По переулкам в весенних лужах отражается золото
неба и деревья. Тишина ранней весны над городом…
Днем над грязными унылыми домами небо столь
хрустально чисто, лазурь бледно-голубая, в
легких, как кисея, барашках… Стоишь, забудешь,
что твой трамвай подошел…
* * *
…Когда в полдень небеса отуманятся безмерной
ровности пеленою, всегда кажется, что небо и
земля задумались. Эта задумчивость родит тишину.
Эта задумчивость природы родит тихость в сердце
человеческом.
Спешат куда-то человеки…
…Снова развешиваю уголок оконца: сине-зеленая
озаренность небес прозрачна несказанно. Весь
северо-восток точно иконостас нерукотворный…
Еще домы человеческие спят сплошною стеною. Но
– как прекрасны живы деревья!
* * *
…С точки зрения “мира сего”, я из тех людей,
каких называют “несчастными”… Еле брожу, еле
вижу. Профессор Маргулис как-то похлопал меня по
плечу и, всегда холодный, равнодушный, участливо
взглянул:
– Не много ли для одного человека?
Но я думаю: как много кругом несчастья. Как
много бедствующих, болящих… Так мало
счастливчиков, в такову печаль упал и лежит род
человеческий, особливо сынове российские, что в
полку сих страдающих спокойнее быть для совести
своей. С плачущими, алчущими, изгнанными,
скорбящими… Куда почетнее шествовать путь жития
своего, нежели попрыгивать со счастливчиками.
* * *
Положена и человеку жизнь с природою, с весною и
осенью, с небом и солнцем, с ветрами и дождями.
Надо жить, чтобы в полночь слышать пение петуха, а
на рассвете мы к коровушке, чтобы у ворот лаял
пес, чтобы слышать, как осенью барабанит в крышу
дождь и шумит в трубе ветер, а по весне поют
птицы…
* * *
Людям горя не кажу. Что спросят, отвечу весело.
Пуще всего бодрись перед близкими.
* * *
Со мною не раз бывало такое: в городе ли, в
старом проулке, в деревне ли застигнет тебя,
обнимет некое сочетание света и теней, неба и
камня, дождя и утра, перекрестка и тумана… и
вдруг раскроются в тебе какие-то тайновидящие
глаза… И думаешь – когда-то в детстве-юности шел
ты и видел ты схожее расположение дороги, света,
тени, времени и места. И разум твой раскрывает
тебе большее, то есть то, что сейчас с тобою
происходит…
…И лежащий в печали человек всегда хочет
встать да развеселиться. И чтобы сердце твое
развеселилось, совсем не надобно, чтоб вдруг
изменились житейские обстоятельства.
Развеселить может светлое слово доброго
человека… Люди нужны людям. Бывают дни
удушливо-тоскливы… Но вот точно вольным ветром
нанесет к тебе человека с живой душой. И будет он
говорить не о твоем горе, а горя твоего часть он
унесет.
…Спастись от печали можно только в людях.
Доспей себе близких... припаси себе людей. Не живи
один, пусть с тобой люди живут, которым ты нужен.
* * *
…Есть книга для юношества: “Чудеса природы”.
Изображены огнедышащие вулканы, ниагары,
пропасти, баобабы, фундуклеи, карликовые деревья,
одним словом, что чуднее. А истинное чудо природы,
на что надо учить детей любоваться, – это
благоуханная нежность клейких листичков,
вербных барашков, барашков сначала серебряных,
потом золотых…
* * *
Сегодня такой “серенький”, такой северный
день, жемчужно-облачный. Северная весна. Небось
там, у северного моего моря, реки распленились от
льдов, а берега по взгорьям обсохли. Ветер
сегодня весенне-свежий, с родимых моих берегов…
Люблю рассветы, паче дня.
Люблю кануны праздников больше, чем праздники.
Люблю предначатие весны, нежели цветущую пору
ея…
* * *
Люблю караулить рассвет… Великое это
богатство – раннеутренние часы. Чем больше их
захватишь, тем ты богаче.
* * *
Не плавай далеко. Всего света в карманы не
уберешь. Ранней весною броди по холмам, по
берегам срединной Руси. Собирай в сердце
рано-утреннюю красоту…
* * *
Всякому человеку надобно иметь стержень некий
мысленный… Что же это за стержень? Это, во-первых,
степень душевной силы, на которой надобно
человеку содержать себя даже при упадке сил
телесных. Не падать духом ни при каких житейских
неприятностях. Я не говорю здесь о каком-либо
душевном горе, я говорю о семейно-бытовых, также о
житейских, деловых неурядицах, которые трясут
человека и выматывают его пуще лихорадки.
Во-вторых, эта душевная сила не есть какое-то
нечувствие или бесчувственность.
Нет, если ты человек поэтически настроенный,
если пронес ты через всю жизнь нечто любимое,
скажем, призвание к чему-либо... в минуту жизни
трудную наведи себе на мысль это твое вечно
любимое.
…Пусть от этого огня осталась теперь у тебя
копеечная свечечка. Самое воспоминание о
любимом, заветном украсит, озарит твое
умонастроение теперь…
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|