Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №39/2000

Вторая тетрадь. Школьное дело

Натэла ЛОРДКИПАНИДЗЕ

Чужой приговор, подписанный себе

Спектакль “Играем... Шиллера!” литовского режиссера Римаса Туминаса стал одним из открытий этого театрального сезона

Так повелось, что русские читатели Шиллера и Стефана Цвейга, равно как зрители “Марии Стюарт”, с симпатией относятся к этой самой Марии и не прощают ее казни Елизавете Английской, которая к тому же приходится Марии кровной родственницей. Политическая целесообразность – Мария – смутьянка, претендующая на английский трон, – оправданием Елизавете, слава Богу, не служит. Для почитателей шотландской королевы истинная причина казни – ревность. Мария хороша, Елизавета некрасива, у Марии есть дети, у Елизаветы наследников нет. Мария любима, фавориты Елизаветы преданы не ей – власти, которой она обладает.

Насильственная смерть одной, жестокость другой – к чему вспоминать вольные или невольные прегрешения узницы: их смыла кровь, хлынувшая на эшафот.

В одной из заключительных сцен спектакля “Играем... Шиллера!” (так переименовали в “Современнике” “Марию Стюарт”) литовский режиссер Римас Туминас дал “в помощь” Марине Нееловой – она Елизавета – пару костылей. Кавычки во фразе появились не случайно: сценические метафоры, которые по определению не должны быть иллюстрацией происходящего, на этот раз комментируют события впрямую. Костыли – подпорки, они, как дирижерская палочка в руке главного противника Марии барона Берли, должны подтолкнуть королеву к решительному шагу – подписанию смертного приговора.

Между тем эпизод, фактически моноспектакль, длящийся томительно долго (томительно – не значит неоправданно длинно, растянуто; томительно – значит именно томительно, когда вдохнуть и выдохнуть трудно и время стоит на месте), так вот, эпизод не о том, подписать или не подписать роковую бумагу. Героине Нееловой предстоит решить не прагматическую – иную задачу.

Когда в небольшой стране – а Литва, как ни посмотри, страна небольшая – появляется мощный художник, влияние его особенно сильно испытывают те, кто рядом. Одаренные стараются вникнуть в суть предложенного, те, кто попроще, коллекционируют приемы. Пространство сцены для Някрошюса так же объемно и многозначно, как пространство мира. Слом равновесия между человеком и природой, между тем, что дано ему от рождения и его собственной злой волей, неизбежно оборачивается общей катастрофой.
Земля, вода, лед и пламень, вещие птицы и камни с небес так же внятны в его созданиях, как диалоги героев. Когда в “Гамлете” над головой принца тает сверкающая ледяная люстра и ледяная вода превращает его рубашку в лохмотья, достаточно этого, чтобы представить его ошеломление и растерянность. И раскаленная в адском огне голова Макбета, которую ведьмы опускают в котел с водой, чтобы потом, вслед за другими, взглянуть на нее и умереть, – сценическая метафора возмездия сродни бирнамскому лесу, который двинулся на Дунсинан, чтобы покорать Зло.

Уроки Мастера не прошли для Туминаса даром. Сделали его талант смелее и наблюдательнее. Почва и воздух шиллеровского спектакля насыщены не только тем, что доступно логике и в той или иной степени очевидно. Подсознательное, скрытое до поры до времени от самих героев, тоже извлечено на свет Божий, ошеломляя и побеждая светом правды. Свободный от предвзятости психологический реализм воодушевляет исполнителей, подчиняет их режиссерскому замыслу, который становится для них своим. Такому спектаклю и такой актрисе, как Неелова, не нужны подпорки: все, что нужно сказать, она говорит сама.

Героиня Нееловой появляется на площадке в длинном черном пальто, застегнутом наглухо, под самое горло. Ее светлые блестящие волосы коротко острижены, глаза смотрят холодно, красивый рот надменно сжат. Она сама по себе, подступиться к ней трудно, и она не хочет, чтобы к ней подступались. Властительница, указывающая даже самым приближенным, что место их – у подножия трона.

Но коль скоро это так, а по первому впечатлению это именно так, почему приходит мысль и о другом? О нарочитости, выделанности и этой осанки, и этого твердого тона, и всего остального, что отделяет Елизавету от других. Словно придумала она себе роль и играет ее, подчиняясь заданному рисунку, боясь выйти за его пределы.

В частной беседе Неелова промолвит, что спиной ощущает ненавидящие взгляды. При дворе известно, что королева бесплодна, но все равно твердят о сватовстве и будущем наследнике. Лгут в глаза, добавим от себя, при этом зная, что ложь ей открыта. Не оттого ли она “теряет лицо”, увидев еще одного брачного ходатая? Не оттого ли насмешливо, почти оскорбительно водит пальчиком по маленькой лысинке своего возлюбленного, графа Лестера? Ему она тоже не верит и оказывается права.

Тень ее матери, казненной отцом Елизаветы, Генрихом VIII, нейдет из памяти, и надо снова и снова утверждать свое право на престол, снова и снова бояться заговоров, шепот о которых доходит до ее ушей. Это история назовет ее великой, а сейчас, пока жива Мария, покоя ей не видать.

Все так, но почему мучительно подписать давно вынесенный смертный приговор, в необходимости которого Елизавета-королева не сомневается и который, она это знает, все равно подпишет?

Пережив, перестрадав с Нееловой весь эпизод, можно было бы сказать, да это уже и говорилось, что режиссер и исполнительница роли оправдывают Елизавету. Понять – значит простить, и все, что ведет к этому “понять”, в спектакле присутствует. Елизавета-женщина как на ладони: достаточно увидеть ее свидание с Марией, которую она “случайно” встретила в парке. Не будем говорить о сокращениях шиллеровского текста: они могут быть, могут не быть, лишь бы с водой не выплеснули ребенка. “Ребенок” в данном случае – та самая ревность. Елизавете достаточно бросить взгляд на Марию краем глаза – лицо к коленопреклоненной женщине она не обернет, – чтобы убедиться в непереносимом: шотландская королева по-прежнему хороша.

Вслед уходящей, убегающей Елизавете Мария, забыв себя и мольбы о свободе, в исступлении выкрикнет все, что накопилось за годы заточения. И о своих правах, и об английской королеве. Как одна не станет красивой и желанной, так другая не откажется от притязаний на власть. Великодушию в этом противоборстве нет места.

Самая сильная и глубокая сцена в спектакле – подписание приговора. Что-то в Елизавете ломается, что-то, что сильнее доводов рассудка, удерживает ее. Рука не в силах справиться с пером, лицо искажено мукой, привычное “Елизавета” она выводит, как ребенок, выговаривая свое имя по слогам.

Последний раз зрители увидят ее лежащей на охапке сена в длинной, белой, в пору сказать смирительной рубахе. Волосы растрепаны, глаза безумны, голос срывается. Ей был дан Знак – она могла, но не захотела услышать спасающий голос. Спектакль – об этом.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru