Они знают по шесть языков,
но не от хорошей жизни

Потому что они – беженцы. Но сначала они – дети, которым пришлось жить в обществе, где разделение на своих и чужих оказалось почти непреодолимым

Проблема иммигрантов (то есть эмигрантов с точки зрения тех, куда они эмигрировали) – процентов на восемьдесят мифологическая. Самое краткое и интернациональное ее изложение: мы ничего против них не имеем, но нельзя ли сделать так, чтобы их дети не учились в одной школе с нашими? Почему?! Да как же: говорят...
Говорят, что их религия рекомендует мочить неверных везде вплоть до сортира. Говорят, что они не едят свинины. Или нет, они ее едят с потрохами и шкурой. Они ходят в свои бани все вместе, а знаете, какие у них бани? Там нет воды, один пар. А если ты в гостях не похвалишь их вино, в следующий стакан наливают яду. А если...
Достаточно. Горячий народ. А это... как бы сказать... точно? Нет. Это не точно. Но нет дыма без огня.

Проблему мигрантов следует для начала отделить от банальной национальной проблемы. Вот Ашот, а папа его – Тигран, но они московские армяне, и прилагательное тут куда важнее существительного. Когда учительница Елизавета Антоновна сказала, что надо купить кассу букв и слогов или сдать 200 рублей на учебник – у Ашота не возникло никаких проблем. Живет он в нормальной двухкомнатной квартире, и у него такое “ЛЕГО”, что... В общем, сам сходи посмотри. А вот Вася из Приднестровья (то ли из Молдавии, он сам толком не знает). Он, конечно, русский, более того, он и провинился в том, что он русский. Но...
Говорит он по-русски (на самом деле – на московском диалекте) не в пример хуже Ашота. Вместо портфеля у него какая-то торба. Он не понимает простейших вещей. Заблудился по пути к школьной столовой – вот тормоз! Он... Словом, он чужой. Он не такой, как мы.
Елизавета Антоновна в сложном положении. Ей не хотелось бы делить детей на своих и чужих. Тем более на таких и не таких. С другой стороны, ей хотелось бы объяснить этим умным троглодитам, как надобно относиться к чужим и не таким, если все же конституировать их наличие. Дальнейшее ясно: Елизавета Антоновна терпит, покуда может терпеть, а потом собирает хулиганский актив и негромко, корректно поясняет им, почему и отчего так нельзя. После этого безобразия затухают, но новенький отделяется от остальных прозрачной пленочкой. Он и впрямь не такой, как мы. Ты слышал, что сказала Лизавета?
Но лучшей стратегии для Елизаветы Антоновны мы не знаем и предложить не можем.
Если суммировать вклад в мировую культуру последних, например, ста лет мигрантов, то результат получится ошеломляющий. Большинство культовых писателей и режиссеров США – эмигранты в первом поколении. Или, чтобы не ссылаться на чужой опыт, вспомним издевательства патриотов лет пятнадцать назад над списком лучших русских писателей: Фазиль Искандер, Анатолий Ким, Грант Матевосян, Тимур Пулатов, Мати Унт, Василь Быков, Чингиз Айтматов, Максуд и Рустам Ибрагимбековы... Предлагалось позорное деление на литературу русскоязычную и русскую по... анализу крови. А мы добавим к этому списку еще Иосифа Бродского (не потому, что он еврей, а потому, что он уже тогда был русским американцем), Сашу Соколова, Владимира Войновича, Александра Солженицына – и всерьез задумаемся над проблемой, что обретает и что теряет человек, который живет не там, где родился.
Очевидно: он обретает опыт, который может в зависимости от дарования и интеллекта прочувствовать и использовать буквально или весьма глубоко. Вполне заурядный индивид, прожив по десять лет в Польше и Аргентине, будет как минимум знать два языка, как-то ориентироваться в кухне и обычаях двух стран. Человек же одаренный, зная Польшу и Аргентину, по двум характерным деталям представит себе Финляндию; он научится отделять привнесенное культурой от базисного человеческого. Но, пожалуй, главное его обретение как раз там, где мы переходим к утратам, – постоянная тоска по этой Польше, тоска, теребящая память.
Отметим также, что более интенсивный опыт требует и большего времени усвоения. То есть мальчик, сменивший за тринадцать лет жизни четыре страны, в чем-то самостоятельнее сверстников. Он умеет приготовить себе обед из минимума продуктов и найти в городе базар. Но сложится, утрясется его личность годам к тридцати, если не позже. Отсюда – маргинальное его положение среди сверстников, которое не обобщается иной формулировкой, нежели инаковость.
Еще одна важная черта мигранта – он (вместе с родителями) не знает, вернется ли на родину. Если знает, что да, то вся наша проблема сводится к гостеприимству; пока гостей мало, это вообще ерунда, сгруппируются возле посольства или консульства. Когда станет много, образуют колонию. Ну, некоторые неудобства типа восьми коек в комнате, одного душа на этаж – чисто социальные заморочки... Если знает, что нет, то ассимилируется и уже через год станет неотличим от сверстников. Загвоздка именно в этом незнании. Балансе на лезвии ножа.
Это лезвие ножа пронизывает поэзию первой русской эмиграции. Мы назвали бы такое настроение чемоданным. Борис Поплавский определил его парой строк: и казалось, в воздухе, в печали // поминутно поезд отходил. Жутковато читать, как Юрий Терапиано, надеявшийся еще молодым вернуться в Россию, умирает за восемьдесят в парижской больнице, а на спинке его кровати значится: George Terapiano – как он сам себя так и не решился назвать.
Беженца, мигранта мучит сомнение: всерьез он тут живет или так, перекантовывается? Все ли узлы стоит распаковывать? За это бы пожалеть его, но это же вызывает раздражение у тех же одноклассников. Нам, значит, все по-настоящему: и двойка, и родителей в школу, и остальное, а тебе вроде глюка? Ну-ну...

Знакомый, курировавший армянских беженцев в Москве во время карабахского конфликта, сказал: “Эти дети знают по шесть языков, но не от хорошей жизни”. Девочка, приехавшая в Москву из Кишинева, скупо, но вынужденно ярко повествует о той нищете, в которой там живут наши соотечественники. А про Кишинев хорошо сказал другой мой знакомый, взрослый, свободно мыслящий и путешествующий человек: “Никогда не видел, чтобы город так разрушили без войны”. Девочка мечтает, как летом поедет в Кишинев к бабушке и дедушке, но там довольно быстро начинает мечтать о Москве. Говорите, это скорее общее место насчет летних каникул, и когда дедушка с бабушкой под Серпуховом, картина та же самая? Да, пожалуй. Но мама этой девочки уже не может съездить запросто к своей маме, потому что взрослый билет переваливает за тысячу. И тут не вопрос расстояния, потому что на ту же тысячу в восточном направлении можно заехать втрое и вчетверо дальше.

Мне думается, лучшее решение проблемы мигрантов – попробовать о ней забыть. Давая (или не давая, в зависимости от настроения и финансового положения) нищему, не обращать внимания, что перед ним лежит – ушанка или тюбетейка. Если сосед в тюбетейке просит спички, не отказывать. И так далее. Просто жить по-людски, при всем разнообразии понимания этих слов. Мы и есть это разнообразие.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"