Несколько состояний времени

Человеческая жизнь как лекарство от бессмертия

Блаженны бессмертные. Так люди всегда думали. И, видимо, страшились неизбежного путешествия в Аид, тартара, рай-ад или обитель Будды Амитабы столь интенсивно, что редко интересовались даже гипотетическим положением личности в том случае, если она оказывалась избавлена от... могилы, окончательного исчезновения, превращения в вурдалака или упыря. До поры до времени вечность мнилась неоспоримой ценностью, как коммунизм для советских граждан. Ни о каких требованиях к ней не могло идти и речи, требования предъявлялись только к ее обладателю с точки зрения справедливости и общественного спокойствия. Спасенный от неизбежной и страшной ямы, от тотального исчезновения в пропасти “до первого и за чертой последнего вздоха” должен был бы быть совершенен (бессмертный Жиль де Рец даже среди столь же бессмертных детишек скорее всего неприятен; сомнителен и бессмертный Гиммлер среди бессмертных евреев) или по меньшей мере безопасен для окружающих (тень есть тень и способна служить нуждам киноиндустрии да пугать тургеневских барышень, старух викторианской эпохи или нынешних подростков, собравшихся на берегу старого пруда выпить водочки и потанцевать под дрянное FM-радио).
Впрочем, сюжеты с Вечным Жидом и Каином могли насторожить хотя бы самых проницательных. Однако не насторожили, как показывает пример Сен-Жермена и Калиостро. К предполагаемому бессмертию этих героев XVIII столетия современники отнеслись с величайшим почтением и оказались страшно раздосадованы, когда узнали в них обычных магов и мошенников, а не величайшего злодея и самого страшного богохульника иудео-христианской истории. В целом Каина и Жида с удовольствием принимали в аристократических гостиных, приятные хозяйкины дочки в реверансе подавали печенье с чаем, а удачливых иллюзионистов следовало отправить туда, где им привычно работать, – под купол цирка, вон из хорошего общества. Подобный подход способен несколько смутить ревнителей справедливости, но все можно отнести на счет человеческого несовершенства и естественного почтения к старшим – особенно когда они хорошо сохранились, многое умеют и отмечены романтической биографией (что может быть романтичнее проклятия, черт побери...).
Так или иначе мифология донесла до нас отдельные представления о вечности, но они скорее случайны, нежели обязательны. Речь идет либо о посмертии, то есть все-таки состоянии после жизни – когда повеселились, отпели песенки, оттащили, и с большим успехом, нежели бедняга Сизиф, пару-тройку камешков на вершину горы, наконец, построили дом, насадили сад (заточили маркиза де Сада в Бастилию, возможны варианты), благословили наследников последним родительским... и так далее и тому подобное; либо о бытии ангелов, языческих богов, демонов и других похожих существ, которые все же не люди и чаще всего нелюди и в обоих этих качествах имеют своеобычное ощущение бытия, столь же отличное от нашего, как, скажем, у бабочки или у мухи.
Кстати, для бабочки или для мухи Homo sapiens и Homo ludens вполне вечны. То есть им редко приходится наблюдать смерть человека. Не чаще, чем нам – гибель бога. Но ведь даже смутные людские хроники повествуют, какой вой стоял над Средиземноморьем на рубеже IV и V веков по нынешнему летосчислению, как рыдали реки и озера, деревья и травы, оливы и виноградники над прахом Великого Пана. И как бежала из своего храма в Эфесе простоволосая Афродита, бежала навстречу неизбежному. И как бился в истерике император Юлиан: “Боги мертвы, мертвы, мертвы...” И ничем не мог утешить его знаменитый маг Ямвлих...
Вопреки славной максиме, начертанной на стенах бунтующей Сорбонны в 1968 году: “Ницше умер. Бог”, – дескать, что б ни говорил философ, небесный хозяин его переживет, – те, кого мы именуем богами, ангелами или демонами, тоже уходят. Уходят навстречу неизвестности, то есть прекращают существование в той форме, которая для нас в данный момент привычна. Они просто гораздо дольше в ней пребывают, выполняют наши просьбы, утешают в минуты отчаяния, отворачиваются, когда мы грешим, и не желают слушать, когда мы не слушаемся. Они рядом, и их поведение изучено. Как поведение камня или любой надежно сработанной вещи. Люди грустят или ликуют, на них глядя, и принимают прочность за могущество. “Как и стояли сосны тут, так и стоят...” – сокрушался поэт. Дуб, подле которого сидел праотец Авраам, почти божественен, и молния, в него попавшая, – не верный ли знак приближающегося конца времен? Впрочем, гибель трехсотлетних деревьев в Булонском лесу также намекает на смену эпох.
Представьте, поколения проходили, а Пан оставался богом. Он прогуливался по лесам Средиземноморья со своей очаровательной свитой, девушки выбегали навстречу, юноши просили о покровительстве, старики любовались его проделками, теми же, которые так умиляли их далеких предков, и все соглашались, что сие пребудет вовеки. Но в один прекрасный день или год, описанный на разные лады в тысячах разных книг, привычный мир канул, и хозяин его исчез. С концами ли, только ли до срока, какой дорогой он ушел, какую личину был вынужден на себя надеть – в сущности, не важно. Куколка стала бабочкой или бабочка куколкой, пусть не в словах различие, а далеко за пределами слов – так или иначе превращение свершилось, отсутствие налицо, праздник кончился.
Длительность – одна из форм отрицания могилы. Те, кого мы именуем бессмертными, имеют дело с медленным временем. Они его пережевывают, оно то сушит им горло, то освежает дыхание, но, в конце концов, обовьется петлей и начнет сдавливать шею. Исчезают великие ценности, близится час суда, хрипит полуудавленный демон, пугая легковерных обывателей. Суд скорее всего наступит, но не для нас. Для нас тоже случится, однако не здесь.
Идолу, демону, ангелу, божеству хочется, чтобы человечество разделило его судьбу: у них общая биография, всю жизнь они шли вместе, он и не замечал, что одних молящихся сменяли другие. Это было так естественно, погребальный обряд исполнен красоты и внутреннего благородства. Но вот редчайший случай – одно какое-то поколение оказывается бессмертным. Неприятно бессмертным. Он смотрит в лица своих недавних поклонников, жертвователей и клиентов, а они хохочут над ним, хорошо еще, если не плюют. Обещанный суд? Бесспорно. Но подсудимые и судьи меняются местами.
Существует простейший логический ход. Если люди так напряженно думают о вечности, то она существует – в том или ином виде. Но чаще всего под вечностью мы опять понимаем длительность. Это связано и с особенностями нашего сознания.
В школьном буфете очередь. Подружка подходит к однокласснику, который слывет умным, кладет руку ему на плечо и спрашивает: “Послушай, ты можешь представить себе бесконечность?” Он застывает со стаканом молока в руке. Вчера они обкурились с друзьями, и после этого, как известно, очень хочется пить.
Самое смешное, что посмертие тоже ограниченно. Во всех мифологических системах слово “всегда” воспринимается как нестерпимое. Языческий Аид потому не дает надежды, что из него нет выхода. Но всякие революции в мире божеств, прикованный Прометей, ограниченные в правах титаны, шкодливый и образованный Гермес и томящий сердце “неизвестный бог” позволяют подозревать завершение эры олимпийцев, в пределах которой только Орфей мог трижды переплыть Стикс. Это настроение еще больше усиливается в иудео-христианской мифологии. Насельники рая, обитатели ада, жители промежуточных пространств пребывают в ожидании. Они, как и живущие днесь, алчут Второго Пришествия, Мессии, Преображения, Нового Неба и Новой Земли. Их “живот вечный” – тоже некая протяженность, и никто не знает, что ждет всех за видимым пределом.
Русский мечтатель Федоров с его идеей воскресить мертвецов выглядит пошлым потому, что не интересуется, куда начнется движение после массового восстания во плоти. Тысяча лет молодости – это девятьсот семьдесят лет кошмара, бесконечные перетолки стариков о наилучшем устройстве Вселенной.
Невероятные трудности представляет перед адептами и христианское понимание Предвечного Бога. Дискуссии о предопределении и свободе воли только намечают координаты непаханого поля неопределенности: всеобщее спасение оскорбляет чувство справедливости, чья-то обреченность на гибель – идею Милосердного, Благого и Совершенного.
Гипотетически можно предположить только две формы вечности в ее взаимоотношениях со временем – вневременье и всеобщее, тотальное время, свобода во времени.
Вневременье – разновидность хинаянистской нирваны, тотальное выпадение, ситуация “прежде всех век”, если отбросить сомнительность самого словечка “прежде”. Личное существование там возможно только в стилистике чуда. Обыденное индийское “То есть Это” принимает в данном контексте облик совершенного растворения, где ничто – полный отказ, равнодушие, которое не может быть спасением и не способно никого утешить.
Всеобщее, тотальное время – нирвана махаянистского буддизма, ставящего во главу угла образ Бодхисатвы, – предполагает наличие точки (расширяющейся до бесконечности?), откуда возможно свободное владение любым временем, ощущение всех времен как одновременности. Можно вообразить, что время в данном случае становится подобным нашему пространству – при наличии средств и навыков можно отправиться куда угодно. Транспорт курсирует по тысяче маршрутов. Один из них – от основания Рима до известного высказывания Ницше...
Но как же соблазнительно обзавестись собственным домом, иметь детей, глядеть на желтый свет в деревенских окнах. Вероятно, так начинается любая история, точнее, мифология, вхождение бессмертного в мир смертных. Уж больно он привлекателен, если глядеть из окон мчащегося по кругу экспресса вечности.
Обо всем этом следует подумать ученым, заявлявшим десятки раз за последние два столетия об открытии механизма старения, приближении к пониманию формулы бессмертия и тому подобных вещах. Можно замедлить время, вероятно, даже его остановить искусственным способом (“человек – машинка для отсчета лет”, – как заметил тот же поэт), но либо ощущение не изменится, либо личность исчезнет. Ламаистское предание гласит, что боги и полубоги почти не знают боли и страданий, живут долго и счастливо, однако спастись могут только люди. Но так ли нужно нам, людям, полноценное ничто, блаженный покой вовне – это классическое лекарство с Востока?
Нахапетов отправился во Вьетнам еще во второй половине 80-х годов. Он пытался найти отшельников, которые по преданию живут в пещерах 300–500 лет, пребывая в одной позе, без воды и пищи. Он вернулся в 90-х, веселый и загадочный. Говорил, что постиг истину и пребывал в окончательной нирване, и стало ему скучно просто наблюдать, как вертится колесница времен, и было ему страшно отвести взор. Если отвлечься, рассказывал Нахапетов, то потеряешь “я”, превратишься сначала в чистое наблюдение, а потом и вовсе исчезнешь в потоке дхарм – мельчайших частиц бытия. Вот он и вернулся, своего рода антибодхисатва, проповедовать о неспасении всего Сущего.
Врал, наверное. Теперь уже точно не узнать. Нахапетова убили в 1998 году. Он занялся игорным бизнесом в Питере и с кем-то что-то не поделил. Забавно даже, куда попал парень?
В Книге Бытия есть очень странный стих: “И сказал Господь Бог: вот Адам стал одним из Нас, зная добро и зло; и теперь, как бы ни простер он руки своей, и не взял от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И выслал его Господь Бог из Сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят” (Быт. 3, 22–23).
Возблагодарим же Их, ревнивцев, за Их бесценный дар. Мы Им обязаны страхом, надеждой, поэзией, прозой, первой и последней любовью, случайной и обоснованной ненавистью – всем тем, что существует только во времени и только в среде многих. Слишком многих, слишком разных, так часто справляющих тризну над пеплом своих близких и так редко – на пепелище чужих храмов.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"