Столкнулись два взрослых самоощущения, и оба оказались детскими

У меня всего семь лет педагогического стажа. Веду английский и немецкий плюс кружок английского языка. Я не считаю, что это много, и тем более не считаю себя опытным педагогом. Но я кое-что знаю, что-то умею, я искренне стремлюсь к совершенству – как в знании иностранных языков, так и в педагогике. Это не похвала себе. Дорога в ад вымощена благими намерениями.
В этом году у меня образовалась странная группа английского языка – из двух человек. Дело в том, что платный (но скорее символически) кружок распался: четыре человека поступили в гимназию с углубленным изучением английского языка, а оставшиеся двое попали ко мне.
Один из них, Саша, вообще не делал домашние задания (“мальчик так загружен, столько задают в школе” – так считает мама). Второй, Антон, – славный мальчик, но, увы, без каких-либо способностей (все же не часто бывает, чтобы мама всю жизнь проработала дворником, а ее ребенок при этом показывал бы чудеса успеваемости). Вот с этим-то мальчиком Антоном я и попала в очень сложную ситуацию.
Ребята приходили на урок вдвоем. Саша – с вечно не сделанными уроками. Антон же, наоборот, много работал, и работал сам – помочь ему было некому. Хотя на все уроки его сопровождала мама. Я спокойно отношусь к тому, что родители присутствуют на уроках. Если они знают язык и принимают участие в занятиях ребенка, то сумеют отследить типичные ошибки и недостатки в работе, а потом исправить их при выполнении домашнего задания. Но мама Антона не знала ни слова по-английски. Цель ее присутствия была мне не ясна, но я старалась не обращать на это внимания.
Так и жили. Я старалась изо всех сил. Саша хронически не делал уроки (с понимания и разрешения мамы). А путь Антона в освоении английского языка был не менее труден, чем у Ломоносова.
И вот – очередной урок английского. Мальчики делают ошибку в какой-то ерунде, сто раз уже обсуждавшейся и отработанной. Исправляю и даю другое, похожее задание. Опять та же ошибка. Но почему им так весело? Исправляю, снова даю задание на повторение... Та же история. Хихиканье, смешки. Призываю к вниманию и работе... Теперь уже откровенное веселье.
Возможно, я не обладаю ангельским терпением и не могу справиться с нормальными человеческими реакциями. Возможно, из-за этого гнать меня надо из школы поганой метлой. Но тогда идите и приведите на мое место другого преподавателя двух иностранных языков, который бы хотел работать в школе...
В общем, я не сдержалась. И сказала, что человек с нормальным восприятием не может веселиться по поводу собственных неудач... Мальчики продолжали смеяться, видимо, уже не в силах остановиться.
Я сказала (почти дословно), что сомневаюсь в их душевном здоровье, так как нормальный человек не может делать глупейшую ошибку сто раз и веселиться из-за этого. Мальчики умирали со смеху.
Я сказала, что мне грустно, ведь я почти обозвала их дураками, а они смеются, хотя должны были бы обидеться. И если бы они обиделись, я бы немедленно извинилась и успокоилась: значит, они еще чего-то хотят, к чему-то стремятся. Но мальчики продолжали хохотать.
Я вздохнула, закрыла эту тему и продолжила урок.
Возможно, я была не права. Возможно, надо было молчать или по крайней мере не заходить в своих словах так далеко. Но мне так хотелось пробудить в них чувство собственного достоинства, желание чего-то добиться в жизни. Возможно, это надо было делать как-то иначе...
История получила продолжение через месяц. Я узнала, что мама Антона ищет для сына другого учителя. Когда я позвонила ей, чтобы прояснить ситуацию, на меня обрушился поток обвинений. Оказывается, я “оскорбляла” ее ребенка и “вела антихристианское воспитание, пропагандируя гордость и стремление быть первым”. После этого якобы ребенок целый месяц ходил ко мне на английский “со слезами”, а сама мама была просто “в ужасе” от меня…
На мгновение потеряв дар речи, я попыталась все же объяснить, что есть разница между гордыней и гордостью, чувством собственного достоинства. Что желание быть первым не так уж и порочно, вопрос в том, как оно воплощается в жизнь. Что я готова извиниться.
Бесполезно. Меня не слышали…
Хотелось плакать. Я думала сделать как лучше. Хотела, чтобы в детях проснулись хоть какие-то эмоции. А получилось, что я занималась оскорблением личности и антихристианским воспитанием. Мне осталось только извиниться и попрощаться.
Потом я недоумевала, что заставило эту маму тихо ненавидеть меня, но при этом целый месяц водить на занятия ребенка. Потом поняла. Ей просто хотелось, чтобы ее ребенок занимался английским, “не простаивал”, пока она ищет ему другого преподавателя (за такие деньги это сделать не так-то легко!). Английский важнее христианского воспитания. Так, что ли?
Сейчас Антон занимается с другим преподавателем. Ходит кое-как, через раз, успехов не показывает.
Мама Антона со мной не здоровается.
Меня мучает вопрос: на что я имела право, на что нет?
Что делать: вести урок от корки до корки и в неучебные дела не лезть? А если влезать, то насколько глубоко? И, наконец, почему они смеялись? Весело было? Или это защитная реакция на мои слова? А может быть, просто цепная реакция, легкая истерия?
Пока эти вопросы без ответа. Может, я найду его в процессе работы, может, внезапно осознаю ситуацию и расставлю все точки над “i”...
Но сейчас при воспоминании о мальчике Антоне на меня накатывает волна тоски и неуверенности.

Когда читаешь это письмо, то в воображении будто зарождается маленькая пьеса и почти сразу же выстраивается мизансцена: стол у окна, за ним – ученики, вот – учительница, чуть в отдалении – мама одного из учеников, пристально и напряженно следящая за ходом урока. Ее главный интерес заключается в том, чтобы постоянно отслеживать и оценивать: “А все ли нам додали (обеспечили, предоставили)?”. И ни в коем случае не пропустить, не проглядеть. Чтобы не облапошили, не обвели вокруг пальца.
Представляя эту сцену, вспоминаешь хрестоматийную фразу Чехова о ружье: если на сцене висит ружье, то в третьем акте оно должно обязательно выстрелить. Читаю: “... на уроки его всегда сопровождала мама. Зачем – не знаю. <...> Но я старалась не обращать на это внимания”. Вот оно, зерно конфликта! Здесь сразу же возникают вопросы: почему?! Как случилось, что учитель с таким солидным педагогическим стажем и опытом, свободно владеющий двумя (!) иностранными языками, обладающий огромной внутренней деликатностью и чувством ответственности, был настолько не уверен в себе? Почему он непрестанно оправдывается и обесценивает свои собственные успехи и возможности? И как закономерное проявление этой тотальной, пронизывающей каждую фразу письма неуверенности выглядит и молчание учителя – вынужденное, сдавленное молчание в ситуации, которую стоило бы прояснить с самого начала: зачем присутствует мама? Что именно она хочет уяснить для себя? Понимает ли, что ее присутствие отвлекает мальчиков от занятий?..
Тут сталкиваются два разных, несовместимых самоощущения в различных людях, но оба эти самоощущения – детские. Одно можно передать образом капризного, требовательного ребенка, бдительно следящего, чтобы о нем не забыли, не дающего взрослым отвлечься от себя ни на минуту. Когда человек вырастает и в глубине его души продолжает жить такой ребенок, то его лозунгом становится – “мне не-додали”.
Другое самоощущение, проявившееся в этой истории, точнее всего выражается образом ребенка-отличника. Он искренне стремится быть хорошим и всегда поступать, как правильно. Но именно поэтому такой ребенок страшно и непреодолимо зависит от оценки, которую ему поставят. Стремление к безупречности порождает безумный страх перед оценкой, а от страха – зажатость и скованность. И в тот момент, когда требовалось бы активно вмешаться в ситуацию, человек не может этого сделать.
В эпизоде со смеющимися мальчиками учительница скована. Она не пытается их расспросить, перевести все в шутку, добиться от них ответа – что же, собственно, произошло? Она задает не вопрос, а “упражнение на повторение”, стремясь просто подавить их смех. А затем использует именно то оружие, перед которым сама особенно уязвима: оценку в виде моральной характеристики.
А ведь источником смеха могла быть какая-то внешняя, посторонняя причина вроде прицепившейся ниточки, пятна от мела, загнувшегося воротничка или слишком высокой интонации, особенно резко контрастирующей с негодованием учительницы.
Поражает в этой истории неуверенное молчание (вместо активной реакции) во время объяснения с мамой мальчика. Беззащитность перед оценкой, приговором, перед моральными характеристиками как будто парализует. С бессознательной уверенностью опытного манипулятора мама провоцирует в учительнице чувство вины, уводя ее от реальной ситуации к абстрактным проблемам “антихристианского поведения”. А возразить ей, что была нарушена дисциплина на уроке и это давало учителю право на определенную жесткость, уже невозможно: все силы обращены на то, чтобы освободиться от моральных обвинений и хотя бы отстоять свою профпригодность.
Тут-то и вспоминается чеховское ружье: с самого начала занятий право матери сидеть на уроке и оценивать работу учителя – при том, что она не знала ни слова по-английски, – не было подвергнуто ни малейшему сомнению. Оно даже не обсуждалось. Получилось, что из ложной деликатности учитель сам дал ей это право – себя оценивать. И она этим правом активно воспользовалась.
Всякий человек – это целостное существо, и ребенок, которым мы когда-то были, всегда живет в нас. Но если мы не отдаем себе в этом отчета, если этот “ребенок внутри” не взят под опеку нашей взрослой, сознающей себя ипостасью, он может сделать нас крайне уязвимыми для манипуляций. Оценивание, обвинения, моральные характеристики, ярлыки – это, пожалуй, самый распространенный способ манипулирования другим и самоутверждения за счет другого. И чем обобщеннее эти моральные характеристики (“антихристианское поведение” и пр.), тем сильнее они действуют. Тут может быть поставлен лишь внутренний барьер, установлена внутренняя дистанция по отношению к чужой оценке.
Маму и впрямь не переубедишь – невозможно угодить человеку, который считает, что ему чего-то недодали. Но зато можно осознать и прочувствовать эту неуловимую, но незыблемую границу – границу между реальным собой и чьей-то внешней оценкой, чаще всего используемой именно с целью поуправлять другим, задеть его за живое.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"