Потому что это нужно твоему сыну

Иногда отец, присутствующий в семье только в качестве мифа, воспитывает лучше, чем тот, кого ребенок видит ежедневно

– Пойди, – Федотовна легко, но ощутимо толкает мальчика в спину, – поздоровайся с отцом.
– Здравствуйте, папенька.
– А, Дмитрий. Здравствуй, Дмитрий. – Отец оборачивается даже не в профиль, а в одну четверть, так что от дверей видна седая прядь надо лбом и упрямая линия носа. – Как учеба?
– По латыни превосходно... – Но тут отец вновь склоняется над столом и чуть приподымает ладонь в знак конца аудиенции. Понятливая Федотовна хватает Митю за локоть и старательно, без скрипа, закрывает дверь. Через две минуты, размочив напомаженный чуб, он уже бегает по двору с Илюшкой и Мотей, изредка косясь на огромное темное окно...
Отец – фигура умолчания. Вот папа на фото в обнимку с убитым кабаном. Вот в шкафу висит его парадный китель – его можно потрогать, если мама не видит. Сегодня папа будет поздно. Завтра рано уйдет. В крайнем случае папа живет в другом городе, там у него другая семья. Так бывает, но к тебе, золотко, это не имеет никакого отношения. Папа тебя очень любит.
Любовь сына к отцу горяча и безразмерна, она как бы свободно изливается в пространство, в ту недостижимую взрослую жизнь, куда допускают маму и где пребывает отец. Мальчику доступны трофеи этой взрослой жизни, мгновенно превращающиеся в фетиши.
Отец не воспитывает в буквальном и узком смысле, как и Господь прямо не ловит грешника за руку. Его (отца) достаточно упомянуть, обозначить в разговоре. Папа этого бы не одобрил (мы, впрочем, ему и не скажем). Папа никогда не таскал из серванта конфет. Посмотри папин табель. В одной из песен моего детства строчка “что же скажет папа?” стояла на месте своеобразного иероглифа ужаса. Потому что ничего хорошего папа бы не сказал.
Не удивительно, что погибший отец (особенно героически погибший) продолжал в присущем ему ключе воспитывать сына. И временами выходило хорошо. Временами, конечно, не выходило. Но это общий пункт различных программ воспитания.
Из ситуаций прямого контакта обычно вспоминаются не долгие душевные разговоры, а отдельные фразы. Они, впрочем, выдают превосходную осведомленность вроде бы где-то в зазеркалье существующего отца о делах сына. Он знает фамилию подлеца профессора и как можно ему сдать сопромат. Он совершенно случайно встречал Инночку в дебрях квартала и, в общем, одобряет. Но пресловутая осведомленность скорее туманит образ, нежели что-то существенное добавляет к нему. От отца не ждут тактических советов. Он владеет некоторыми константами жизни и чести, которые не зависят от мелких подробностей ситуации. Он должен выдавать эти константы по мере надобности – без сомнений и полутонов.
– Сегодня ты сидишь с Енотом.
– Ага. С чего это я сегодня сижу, когда твоя очередь?
– Во-первых, у меня завтра зачет...
– Можно подумать, что у меня нет зачета.
– Во-вторых, Владик приехал.
– И вы вместе готовитесь к зачету. Понятно! Нормально! У вас, значит, вечер памяти с пивом и девушками, а я с Енотом на руках учи анализ. Отлично!
– При чем тут девушки?
– Тебе виднее.
– Да не будет там никаких девушек. Ну Маринка, она тоже в нашем классе училась, я тебе говорил, потом поступала в театральное, сейчас она временно уборщица у Ефремова...
– Значит, Маринка.
– Господи! Да какая Маринка?! Ну хочешь, пошли вместе?
– Знаешь, хочу. А Енот?
– Позовем бабу Катю.
– Вроде бы очередь бабы Зины.
– Какая разница. Их обеих хлебом не корми, только пусти к Еноту.
– А зачет?
– В первый раз, что ли? Я у Ленки шпоры возьму.
– Договорились.
То, что сейчас на современный манер называется унисекс, вызревало в недрах социализма с ужасающей постепенностью. Через унизительное равенство инженерских зарплат. Через равно восьмичасовой рабочий день. Через студенческую привычку к столовской еде. И так далее...
Из этой точки, как стебелек из почки, вырастает другая статья, которую каждый сам в состоянии написать. Но биологическая сторона материнства – беременность, роды, кормление грудью – настолько сильна, что (кроме клинических случаев) захватывает сознание и душу. Сама природа превращает девчонку в мать.
О биологии отцовства до циничного точно сказано Жванецким: одно неверное движение – и ты отец. Дальше начинается произвольная программа. Ты можешь настолько прислушаться к шороху крови, что буквально сумеешь читать мысли своих родных детей. А можешь не прислушаться. Можешь ронять слезу над детской кроваткой. Можешь не ронять. Тем более что непонятно, что приличнее идеальному отцу. В предельной позиции командированный Шмелев, после долгого перерыва вновь оказавшись в Таганроге, насилу находит старую знакомую Зину. Ля-ля, тополя, и к середине вечера Шмелев обращает внимание на громадного мужика, снующего между комнатой и кухней.
– Постой. А это кто?
– Сын. Вася.
– Боже мой. Сколько же ему лет?
– Двадцать один.
– Боже мой. (Чокаются.) Не беспокоит он тебя?
Зина не знает, что ответить. Вдруг лицо Шмелева напрягается, он с физическим усилием вычитает в уме.
– Постой. Так он семьдесят второго? В каком месяце родился?
– Да брось.
– Нет, ты скажи. А то я не усну сегодня.
– Ну, в апреле, в апреле.
Повторное вычитание.
– Боже мой... Боже мой! Как роды прошли, нормально? Позови его сюда. Нет, покажи лучше фотокарточку. Боже мой. Точно не засну. Ты, если что-то надо... Он как, девок еще не водит? Что же ты мне не сказала? Как ты могла?! Ну ладно, кто старое помянет... Налей еще по такому случаю. Боже мой. Да как тут заснешь?!
Как ни удивительно, это далеко не худший вариант отца. Он не истерзал семью многолетним пьянством, переходящим в рукоприкладство, и сварливым разводом. Он не утомил жену и сына интеллигентскими комплексами и ежемесячными открытиями типа я ничтожество или я все-таки гений. Он не установил в четырех стенах мертвенную тиранию того или иного идеологического режима. Если обобщить эту линию, у него не было недостатков.
Были ли достоинства? Это зависит от мифа отца, созданного матерью. Вполне может быть, что этот миф в какой-то степени опирался на образ молодого столичного инженера Шмелева. Тогда в некотором смысле Шмелев выразился в сыне не только генетически. Он сумел сообщить отпрыску свои лучшие черты фольклорным путем.
Вынесенный за скобки отец настолько безвреден и обаятелен, что возникают серьезные опасения, а можно ли его успешно и деятельно интегрировать в семью.
– Можно?
– Конечно, – ошарашенно отзывается Валера, инстинктивно закрывая ящик стола. Входит мать.
– Давно я у тебя не была. Какие-то новые морды на плакате.
– Это, да будет тебе известно, не морды, а...
– Ладно. У меня для тебя новость... в общем, хорошая. Нашего папу... короче, он теперь чаще будет дома. Хочешь, завтра пойдем в зоопарк?
– Какой зоопарк? Ты посмотри на меня. Может, еще на детскую площадку?
– Ну, не знаю. Можешь с ним пиво пить и смотреть футбол. Так у вас принято? У меня к вам будет одна просьба: вы только не пакостите в квартире в течение дня. Поели – помыли тарелку, налили – подтерли. Остальное я беру на себя.
Из кухни доносится сдавленный крик и грохот.
– Что там происходит, мама?
– Там папа чистит морковь.
Дальше – несколько вариантов. В одном случае (я бы не хотел говорить в лучшем или в худшем) папа начнет пить. В другом – тихо отвалит (было бы куда). В третьем...
Проворачивается ключ в замке. Прежде чем мама Галя успевает закрыть за собой дверь, перед ней возникают дети.
– А знаешь, мамочка, что сегодня Коля сказал папе?
– Врешь ты все.
– Может быть, кто-нибудь возьмет у меня сумки?
Дети волокут сумки на кухню. Оттуда выходит папа Витя в фартуке.
– Не прошло и года. Суп остыл, салат заветрился. (Принюхивается.) Ты что, опять пила на работе?
– Да нет. У нас сегодня у Джона родился сын в Филадельфии, он угостил всех мартини...
– Я тебе не цербер.
Ты взрослая женщина.
Будешь есть или нет?
– Сейчас, сниму сапоги.
– Опять берешь колбасу в магазине. Охота жевать картон. Лучше купила бы мяса на оптовом: вдвое дешевле и втрое полезнее. Галя! Сколько раз говорить: этот нож у меня для картошки, а для хлеба – этот. Сложно запомнить?
Суду все ясно. Логическим итогом этой семейной революции была бы двойная операция по перемене пола, но пока это невозможно по экономическим соображениям.
Лично у меня немного не сложилось с отцом. Дело не в том, что он жил не с нами, и даже не в том, что он умер, когда мне было пятнадцать лет. Он был гораздо (на тридцать лет) старше моей матери и почти на шестьдесят старше меня. Потом у меня был отчим, но, наоборот, много моложе матери и не годящийся мне в отцы. Отчего тут так важен возрастной фактор, я понял в восемьдесят первом году, впервые в жизни попав в разновозрастный коллектив. Каждый мужчина старше меня примерялся как вариант меня в будущем. При этом малая разница в возрасте (5—15 лет) как-то скрадывалась общением, а большая (45–50) была слишком уж абстрактна и неактуальна. И я понял: отец на то и дан сыну, чтобы осуществлять некоторый позитив будущего, пример, маяк годах в тридцати–сорока впереди.
Что до меня, то мне был очень симпатичен отец моего близкого друга. Впоследствии он стал моим тестем и дедушкой моих детей, но это другая история.
Человек любит своих детей и очень много делает во имя этой любви. Для начала стирает пеленки и подгузники, потом зарабатывает деньги, временами готовит еду и моет посуду, высиживает на родительских собраниях, водит детей в разнообразные студии и секции. Организует им свадьбы, вникает во что надо и во что не надо, сидит с внуками. Все это хорошо. Но у отца перед сыном есть еще один важный долг – долг успеха. Этот успех не обязан выражаться в деньгах и регалиях. Это может быть сохранение достоинства или сохранение идеалов, доброта, правота, красота... Главное, чтобы это жизненное положение искренне и глубоко переживалось взрослым и (почти всегда) усталым мужчиной как вариант успеха, чтобы огонь маяка ровно горел.
Потому что это нужно твоему сыну.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"