Черная метель белой ночи

Юлия Друнина. “На печаль я наложила вето...”

В одной недавно прочитанной повести герой, придя на очередную встречу ветеранов, с болью видит, как много пустых мест в еще недавно переполненном зале – словно после залпа памятного фронтовикам немецкого шестиствольного миномета.
Эта скорбная тема давно звучит и в нашей поэзии. В выпущенном издательством “Эксмо-Пресс” в серии “Домашняя библиотека поэзии” сборнике стихов Юлии Друниной один из самых пронзительных мотивов – воспоминания о товарищах, породненных испытаниями военных лет:

Кричу, зову – не долетает зов.
Ушли цепочкою, шаг в шаг впечатав,
Солдат Сергей Сергеевич Смирнов,
Солдат Сергей Сергеевич Орлов,
Солдат Сергей Сергеич Наровчатов.

И скольких мы еще недосчитались с той поры, как были написаны эти строки, – и Бориса Слуцкого, этого, по словам Друниной, “самого сильного из поколения гуманистов-однополчан”, и Давида Самойлова, и юношеской любви поэтессы Николая Старшинова, донятого старыми ранами, и совсем уж недавно ушедшего Марка Соболя (отрывки из его статей о Друниной удачно вкраплены в нынешний ее сборник), и, наконец, самой Юлии Владимировны, Юльки для старых друзей.
Угодившая “из школы в блиндажи сырые”, раненная и контуженная, она всегда считала себя счастливицей:

Что еще мне в этом мире надо?
Или, может быть, не лично мне
Вручена высокая награда –
Я живой осталась на войне?

Недаром и книга, о которой идет речь, озаглавлена характерной для Друниной строкой – “На печаль я наложила вето”. Щедро отмерено было ей и читательского признания, и дружбы, и любви.
В сборник вошли не только стихи и проза, посвященные долголетнему спутнику писательницы – кинодраматургу Алексею Каплеру, но и его собственные улыбчивые и нежные письма.
“Однажды, – вспоминал Марк Соболь, – я сказал Юле: “Он стянул с тебя солдатские сапоги и переобул в хрустальные туфельки”; она, смеясь, подтвердила”.
Грустно и как-то отрадно читать эти послания жене в наши несентиментальные времена, когда даже часть нашей педагогики больше озабочена пресловутым сексуальным просвещением, нежели “старомодным” воспитанием чувств.
“Пойми, моя такая дорогая, – пишет прошедший войну, тюрьму и лагерь, разменявший восьмой десяток лет человек, – я еще “развивающаяся страна” – и буду возле тебя становиться лучше, бережнее к тебе, к нашей любви... ты – мой дом на земле”.
Наверное, еще и поэтому сама столь богато одаренная жизнью Друнина еще острее ощущала несправедливость и трагизм того, что в разбросанных по нашей стране и за ее пределами могилах “спят наши любимые, мальчики наши”, что крымский “обугленный лес” до сих пор не в силах забыть страшной гибели в нем партизанского госпиталя, что в городах, селах, семьях “в каждом углу притаилась угрюмо война” и даже курортный пляж “мрачно звякает” отстрелянными гильзами.
“Окончился семьдесят третий – в какую я даль забрела!” – ошеломленно и почти виновато писала она, благодаря жизнь за все ее, даже горчащие, дары:

Ну что же, сентябрь мой,
Здравствуй! –
Своей все идет чередой.

...И слушаю, как падает листва,
И слушаю, как отлетают годы.

Работа, “бруствер письменного стола” защитили, поддержали ее в пору неимоверного горя – болезни и смерти Каплера. Но десятилетие спустя все тогда случившееся и все тогда открывшееся легло на ее плечи нестерпимой тяжестью – Чернобыль, Спитак, танки на улицах, игры политиков, “реки крови, море лжи”, обнаружившиеся в истории минувших десятилетий...
“Теперь, узнав жестокую правду о второй – трагической, чудовищной, апокалипсической стороне жизни тридцатых годов, – писала Друнина, – я (не примите это за красивые слова) порой искренне завидую тем сверстникам, кто не вернулся с войны, погиб за высокие идеалы, которые освещали наше отрочество, нашу юность и молодость...”
От этих слов уже рукой подать до трагического финала.
В друнинской повести начала семидесятых годов “Алиска” – о судьбе прирученного зверька, исчезнувшего в окружающем недобром мире, – совсем мимоходом упоминалось о том, что “рынок не могло заинтересовать что-либо, не имеющее денежной стоимости”. Теперь же пришлось убедиться в жестокой справедливости сказанного, очутившись “в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире” (слова из предсмертной записки, приведенной во взволнованном предисловии Татьяны Кузовлевой).
Казавшаяся невероятной трещина границы, прошедшей по родной, исхоженной земле, отделила от любимого Крыма, от могилы Каплера.

Однажды у Юли вырвалось:
Яростно Время мечет
Беды со всех сторон.
Обороняться нечем –
Последний храню патрон...

И по горестной иронии судьбы почти полвека спустя после того, как ринулась в огонь войны, Друнина покончила с собой – ноябрьской ночью, такой же, какую описала в стихах о спитакском землетрясении:

Этой ночью, белой от метели,
Этой ночью, черной от тоски,
Как бы мы почувствовать хотели
Теплоту протянутой руки!

Ушла, как предчувствовала: “Погасну искрой от костра” – того давнего, незабвенного, фронтового.

И тембр, и интонацию храня,
На фоне учащенного дыханья
Мой голос, отсеченный от меня,
Отдельное начнет существованье.

Уйду... Но, на вращающийся круг
Поставив говорящую пластмассу,
Меня помянет добрым словом друг,
А недруг... недруг сделает гримасу.

Прекрасно, если слово будет жить,
Но мне, признаться, больше греет душу
Надежда робкая, что, может быть,
И ты меня надумаешь послушать...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"