Мужской разговор про небо

Возможно, детство с его способностью к безоглядному счастью кончается в ту минуту, когда ребенок впервые задает вопрос о смерти. Как ему ответить?

Он – шалун и фантазер. Он все время в движении – со своими гоночными машинками, с удочками, которые в мгновение ока превращаются в космические станции, с таинственными кладами (он каждый вечер отыскивает их где-нибудь в квартире). Он непрестанно что-нибудь сочиняет, раскрашивая жизнь в фантастические цвета. Он разыгрывает нас, и искусно разыгрывает. Иногда его розыгрыши жестоки – ему, кажется, нравится видеть, как мы пугаемся. Но чаще все заканчивается сумасшедшим смехом, в котором он тоже с удовольствием участвует. Он спасает нас от будней. Он – солнышко в нашем доме.

И вот это солнышко подходит ко мне и спрашивает:

– Папа, а куда деваются люди, когда они умирают?

Я будто спотыкаюсь на ровном месте, отвожу глаза. Я прекрасно помню, как задал точно такой же вопрос своей матери. Тогда умер наш сосед, хороший человек, потерявший здоровье на войне. Его хоронили всем подъездом. Мы, пацаны, то и дело забегали в печальную квартиру соседа, который еще месяц назад был живой и катал нас на своей “Победе”. Кай – человек, люди смертны, поэтому и Кай смертен – логика железная. Меня вдруг ошарашило: когда-то он, сосед, был таким, как я, – гонял в футбол, читал фантастику, играл в “города и села”; значит, когда-то я стану такой, как он. Это было ужасно. Я притих и был тихим до вечера, когда с похорон возвратились родители. И я спросил у мамы о том, о чем сейчас спросил меня Мишка. Мать испугалась, забормотала что-то. Я понял только, что вот вырасту и все пойму. И я поверил матери. Стал ждать, когда вырасту. Я ждал и верил, но что-то после этого кончилось. Я разучился бесшабашно радоваться жизни.

Мне было тогда двенадцать лет.

Но Мишке сейчас всего пять.

– Папа, ну куда? – дергает он меня за руку.
– На небо, – отвечаю я. Потом поправляюсь: – Их души улетают на небо...
– А что это такое – души?..
– Ну, это что-то такое внутри нас, – я с трудом подыскиваю слова, – что бессмертно. То есть никогда не умирает. И после смерти улетает на небо...
– Душа – на небо... А это тогда куда? – Мишка почему-то показывает на свой живот. – Ну тело – куда? Тоже на небо?
– Нет, – говорю я. – Это – в землю...
– А-а-а, – тянет он как-то странно. Задумчиво.

И уходит, забыв на столе новую машину, которой бурно радовался еще полчаса назад. Уходит – вот в чем дело. Вообще-то он не умеет спокойно ходить, он все время носится как метеор, отлетая от косяков и сбивая попадающиеся на пути предметы. А сейчас он уходит.

И что-то неясное в его взгляде. Не то чтобы трагическое, но неясное, чуть печальное. Хотя слова о небе, наверное, его не испугали. Он часто напоминает мне, что небо следует любить. Иногда мы едем вечером домой по Киевскому шоссе, едем на закат. Закат прекрасен. Но я не вижу заката, я вижу лишь мокрую дорогу. Я думаю о чем-нибудь взрослом, скучном. И тогда он толкает меня в плечо: “Папа, – кричит, – какое красивое небо! Смотри, папа! Такого мы еще не видели!” И я, очарованный, перестаю думать о скучном.

И все-таки. Вопрос, который он задал мне сегодня, – это конец бессмертного детства. Я его задал в двенадцать лет и, когда стал вырастать в большого, часто стыдился такого запоздания. Мы иногда говорили об этом со сверстниками, и почти у всех этот вопрос появлялся раньше – лет в восемь-девять. Не в двенадцать. Это воспринималось как недостаток. Недостаток чего? Ну там умственных способностей, некоей душевной прозорливости, внимательности, еще чего-то важного...

Потом я понял, что зря стыдился. Потому что продленное детство – это не недостаток, оно говорит лишь о способности человека к счастью. И только. Вот я был очень в этом смысле способным мальчиком. Двенадцать лет бессмертия, двенадцать лет вечной жизни – подумать только!

И мне грустно, когда пятилетний сын задает мне вопрос о смерти. Впрочем, я не отчаиваюсь. Бессмертное детство проектируется в мудрую взрослость; человек теряет бессмертие, чтобы, набродившись в логических лабиринтах, вновь отыскать его. Или не отыскать. Юному человеку нужна помощь, чтобы он поскорее вышел из этих мрачных лабиринтов на свет. “Мрачные” – это не случайный эпитет, это опыт жизни. Моя мама, у которой я некогда спрашивал, что такое смерть, не знала, как мне помочь.

Мы с Мишкой в более выгодном положении. Мне, в сущности, есть что сказать ему. Сказать не метафорами, не о небе, хотя и слова о небе тоже не вранье. Но они только начало, задающее тон будущему разговору. Мишке нужно немножко подрасти. А мне – не пропустить в суете то мгновение, когда следует начинать разговор по большому счету.