Откровение от Иоанна IV

Юрганов А.Л.
Категории русской
средневековой культуры.
М.: МИРОС,
Институт “Открытое общество”, 1998

Юрганов А.Л.
Категории русской
средневековой культуры.
М.: МИРОС,
Институт “Открытое общество”, 1998

ачну с совета. Странного для положительной рецензии. По-моему, книгу не стоит читать с начала. Иначе получится, что странице на пятой “Введения” читатель воскликнет, как Воланд у Булгакова: “Может, и умно, да больно непонятно”. Да еще припомнит, что раньше положено было начинать с цитаты из В.И.Ленина и ритуальных поз противостояния буржуазной науке. Теперь вместо Ленина – Лосев, а ритуальная поза вроде бы обращена к науке советской. И споткнувшись о “постмодернизм” (раньше “соцреализм”), человек отложит книгу в сторону. Но сам же останется в дураках.
Потому что основное содержание – никакой не “постмодернизм”, а виртуозная реконструкция мировоззрения и особенностей мышления нашего прапрапра... дедушки. Именно его глазами рассматриваются основные события XV–XVII веков, знакомые по учебникам. Вообще-то такой подход для советской науки был нехарактерен. М.И.Стеблин-Каменский или А.Я.Гуревич (с названием его знаменитого исследования перекликается юргановское заглавие) – исключения из правил. А непосредственные предшественники автора книги, в том числе и его учитель В.Б.Кобрин, главное внимание уделяли социально-экономической истории.
Новый подход и талант Шерлока Холмса помогли Юрганову расшифровать “Лаодикийское послание”. Напомним: при дворе Ивана III сформировался кружок образованных вольнодумцев во главе с дьяком Федором Курицыным. Они были осуждены и казнены за “иудаистский уклон”. И уже много десятилетий продолжается научная дискуссия: насколько обоснованы эти обвинения? Сложность в том, что мы судим о “еретиках” со слов тех, кто отправил их на костер. “Лаодикийское послание” – “по существу, единственный полноценный памятник”, оставшийся от Ф.Курицына и его товарищей. Короткий (10 строк) текст для современного читателя – хитросплетение загадок. А.Л.Юрганов убедительно доказывает, что речь в нем идет об апостоле Павле и “весь пафос послания – в торжестве христианства” (с. 258).
Конечно, в наше время не предосудительны ни иудаизм, ни дзен-буддизм. Важно то, что далекие предтечи нынешней интеллигенции оказались жертвами не религиозной распри, но заведомой клеветы противников (“иосифлян”). А кличка “жидовствующие” застряла в историографии по принципу “горе побежденным”. Если религиозное мировоззрение обоснованно и какая-то загробная жизнь действительно существует, то Юрганова благодарит не рецензент-современник Смирнов, а души мучеников.
Следующий детективный сюжет связан с “загадкой государственной символики”: что за всадник поражает змия копьем? почему на ранних печатях копье без наконечника? копье ли это вообще? наконец, почему в некоторых источниках “ездец” предстает голым или полуголым? Не будем лишать читателя удовольствия, заранее подсказывая ответ. Скажем только, что от символики (которая значила в Средние века очень много) исследователь переходит к теме “Опричнина и Страшный суд”, демонстрируя при этом мастерское использование источников совершенно разного характера и происхождения. Греческие эсхатологические сочинения, средневековая зоология, архитектурные проекты etc. Главный вопрос: как воспринимал опричный террор сам его организатор? Иван Васильевич был не только садистом (в отличие от Сталина любил убивать собственноручно), но и образованнейшим человеком своего времени, серьезным богословом. Изучив “Откровение” Мефодия Патарского и Житие Андрея Юродивого, он счел себя одним из главных героев апокалипсических пророчеств. И всем своим действиям давал богословское обоснование.
Оказывается, нет такого преступления, которое нельзя было бы оправдать (логично и по-своему убедительно) в рамках идеологии, основанной вроде бы на “возлюби ближнего...”
Версия Юрганова объясняет многие парадоксы XVI века. Наверное, она не отменяет той социально-экономической и политической истории, над которой работали его предшественники. И сам автор не ставит вопрос подобным образом. Апокалипсические эксперименты царя Ивана не имели бы такого масштаба и таких последствий, если бы не “обожествление великокняжеской власти” и не традиция тотального холопства. Ее развитие тоже прослеживается в книге – от особенностей освоения Северо-Восточной Руси, от наслоившихся ордынских порядков, от “военно-административного характера городов” (с. 222–236).
Да простится мне современная аналогия: у Н.С.Хрущева или, например, Е.Т.Гайдара были собственные мифы. Причем эти политики не притворялись, а скорее всего действительно жили в своих мифах, и их искреннюю веру разделяло большинство соотечественников. Естественно, новейшую историю России мы будем изучать, исходя прежде всего из реальных социально-экономических процессов и интересов, которые порождают ту или иную идею и превращают ее в материальную силу. Но у мифа есть своя внутренняя логика, а также этика с эстетикой. Не рассмотрев его изнутри, мы многого не поймем. Почему, например, либеральные реформы в РФ добровольно поддержали не только те, кто от них выиграл, но и миллионы тех, кто очевидно проигрывал?
Наверное, мы отличаемся от предков не тем, что свободны от мифов. В дискуссии по поводу своей книги А.Л.Юрганов справедливо заметил, что многие современные истины лет через пятьсот будут восприниматься примерно так же, как сейчас “Домострой”. Наше преимущество – в большей способности к критическому переосмыслению любимой мифологии. И в том, что нам с автором книги не придет в голову по ходу дискуссии схватиться за ножи и кромсать друг друга так, как это сделали, например, с несчастным епископом Феодором. Епископа обвинил в ереси... нет, не жестокий царь Иван, а святой князь Андрей Боголюбский: “его осекоша и язык урезаша, яко злодею еретику и руку правую отсекоша и очи ему выняша” (с. 12).
Современные российские мифы – это, как правило, “перевернутые стереотипы” (В.Б.Кобрин) советской идеологии. Видное место среди них занимает “Святая Русь”. Поврежденный Просвещением и революциями идеал христианского общества. Реальные источники, на которых построена книга “Категории русской средневековой культуры”, оставляют совсем другое впечатление. Куда более гнетущее, чем работы А.Я.Гуревича по западноевропейскому средневековью. И даже чем история майя или ацтеков – мы спокойнее воспринимаем их первобытное зверство, потому что их бог Уицилопочтли никогда не притворялся добрым.
Высокая религиозная мысль Евангелий – в значительной мере сохраняющая актуальность до сих пор! – в Средние века вырождается в магию (“в сложении перстов при крестном знамении проявляется сама истина... не условное обозначение некоего денотата, то есть представления о чем-либо, а сам мистический денотат” (с. 91–93), в культ вождей (“обожествление великокняжеской власти – естественная форма мировосприятия средневековых людей” (с. 225) и в то самое фарисейство, с которым постоянно спорил евангельский Христос. Средневековое богословие в большой степени сводится к изобретению хитроумных конструкций, с помощью которых можно было бы освятить именем основателя учения нарушение любого из его заветов. Автор уточнит, что средневековые люди не воспринимали это крючкотворство как крючкотворство. Но, во-первых, некоторые все же воспринимали. Их потом пытали и жгли. Во-вторых, если не воспринимали, значит, советская формулировка о “мрачном средневековье” была не так уж далека от реальности.
Но самое удивительное из того, о чем рассказывает Юрганов, – проблески живого ума и движения души, которые преодолевают “естественные формы мировосприятия”. Казалось бы, сколько раз пересказывали историю Афанасия Никитина. Народный герой, увековеченный на пивных этикетках. Но Юрганов открывает в биографии этого человека особый и неожиданный драматизм. Повидав много стран и много разных богов, Афанасий записал: “Правую веру Бог ведает... Боже Благий, господи Благий, Исус, дух Божий! Мир тебе, нет Бога, кроме Аллаха, творца...” (с. 62). Записал шифром.